ИЗ ЦИКЛА «ДНИ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ»
С МЫСА МОНТАУК
ТЕМ, КТО ПОТЕРПЕЛ ПОРАЖЕНИЕ
ДРЯХЛЫЙ, БОЛЬНОЙ, Я СИЖУ И ПИШУ
ПЕРВЫЙ ОДУВАНЧИК
КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОСЛЕПИТЕЛЬНОСТЬ ДНЯ
ИЗ МАЙСКИХ ЗРЕЛИЩ
БЛАГОСТНЫЕ ДНИ В МИРНОМ РАЗДУМЬЕ
ЕСЛИ БЫ МОГ Я
ОТЛИВ; ДНЕВНОЙ СВЕТ МЕРКНЕТ
О ГЛУХОЙ, ГРУБЫЙ ГОЛОС МЯТЕЖНОГО МОРЯ!
ТВОЮ ЗВОНКОГОРЛУЮ ПЕСНЬ
ЙОННОНДИО
ИСТИННЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ
СТАРИКОВСКОЕ СПАСИБО
СКОРО БУДЕТ ПОБЕЖДЕНА ЗИМА
ЛУЧШИЕ УРОКИ
СУМЕРКИ
НЕ ТОЛЬКО СУХИЕ СУЧЬЯ С НЕВИДИМОЙ ЖИЗНЬЮ
БЕЗ МАЧТ И ПАРУСОВ
ПОСЛЕ УЖИНА И БЕСЕДЫ
Стою, как на мощном клюве орла,
К востоку — моря простор (ничего, кроме моря и неба).
Прибоя накат, пена, а вдалеке корабли,
Бешенство волн, мелькают их белые гребни, они рвутся и рвутся к берегу,
Вечно стремятся к нему.
Тем, кто потерпел поражение, не осуществив широких своих стремлений,
Безымянным солдатам, упавшим первыми в первых рядах,
Спокойным, преданным своему делу механикам — страстным путешественникам — лоцманам на кораблях,
Многим песням и картинам, полным высоких мыслей, но не признанным, я воздвиг бы памятник, увенчанный лаврами,
Высоко, выше всех остальных — памятник всем, безвременно скошенным,
Охваченным пламенем каких-то странных томлений духа,
Потушенным ранней смертью.
ДРЯХЛЫЙ, БОЛЬНОЙ, Я СИЖУ И ПИШУ
Дряхлый, больной, я сижу и пишу,
И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих стариковских годов,
Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность
Могут просочиться в мои песни.
Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,
Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики, ни денежных дел,
Из пригретого солнцем, укрытого травой тайника, невинный, тихий, золотой, как заря,
Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик.
КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОСЛЕПИТЕЛЬНОСТЬ ДНЯ
Когда кончается ослепительность дня,
Только темная, темная ночь показывает глазам моим звезды;
А когда отгремит величавый орган, или хор, или прекрасный оркестр,
В молчании навстречу душе моей движется симфония истинная.
Яблоневые сады, яблони все усыпаны цветом;
Пшеничные поля — вдалеке и вблизи — покрыты живым изумрудным ковром;
Вечная, неистощимая свежесть каждого раннего утра;
Желтая, золотая, прозрачная дымка теплого послеполуденного солнца;
Тянущиеся кверху кусты сирени со множеством пурпурных или белых цветов.
БЛАГОСТНЫЕ ДНИ В МИРНОМ РАЗДУМЬЕ
Счастье — это не только разделенная любовь,
Не только почет, богатство, успехи в политике и войне;
Но, когда жизнь медленно вянет, и утихают бурные страсти,
И наступает великолепие прозрачных, тихих закатов,
И легкость, свершенье, покой охватывают тело, словно свежий, благовонный воздух,
И осенние дни светятся мягким сияньем,
И наливается, наконец, яблоко и висит на ветке, созревшее и готовое упасть,—
Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни
Благостные дни в мирном раздумье.
ЕСЛИ БЫ МОГ Я
(Из стихотворения «Мысли на морском берегу»)
Если бы мог я помериться силой с великими бардами,
Запечатлеть черты величаво прекрасные,
Вызвать на состязанье Гомера со всеми боями и воинами — Ахиллом, Аяксом, Гектором,
Нарисовать, как Шекспир, окованных скорбью Гамлета, Лира, Отелло,
Или — как Теннисон Альфред — воспеть белокурых красавиц,
Если бы я овладел искусным размером
И совершенною рифмой — усладой певцов,—
Все это вместе, о море, я отдал бы с радостью,
Только бы ты согласилось мне передать колебанье единой волны, одну ее прихоть
Или дохнуло в мой стих влажным дыханьем своим,
Отдав ему запах морской.
ОТЛИВ; ДНЕВНОЙ СВЕТ МЕРКНЕТ
(Из стихотворения «Мысли на морском берегу»)
Отлив; дневной свет меркнет,
Благовонная морская прохлада надвигается на землю, заливает ее запахами водорослей и соли,
А с ними множество сдавленных голосов, поднимающихся из клубящихся волн,
Приглушенные признания, рыдания, шепот,
Словно доносящиеся от далеких — или где-то укрытых — людей.
Как они погружаются в глубину и вырываются на миг на поверхность! Как они вздыхают!
Неназванные поэты — художники, величайшие из всех, с дорогими им, но неудавшимися замыслами,
Любви безответность — хор жалоб веков — последние слова надежды,
Отчаянный крик самоубийцы: «Уйти в безграничную пустыню и не вернуться больше никогда».
Так вперед, к забвению!
Вперед, вперед, выполняйте свое дело, погребальные волны отлива!
Вперед, наступает твоя очередь, яростный прибой!
О ГЛУХОЙ, ГРУБЫЙ ГОЛОС МЯТЕЖНОГО МОРЯ!
О глухой, грубый голос мятежного моря!
Днем и ночью брожу, вслушиваясь в твой шорох, в удары прибоя,
Стараюсь понять странный смысл твоих слов
(Здесь я просто стремлюсь передать их) —
И табуны белогривых коней, что несутся на берег,
И широкую улыбку покрытого солнечной рябью лица,
И хмурое раздумье, а за ним бешенство ураганов,
И неукротимость, своеволье, причуды;
Как ты ни велик, океан, твои обильные слезы — о вечном, недостижимом
(Что может еще возвеличить тебя, как не великие схватки, обиды и пораженья),—
Твое огромное одиночество — ты его вечно ищешь и не находишь:
Наверно, что-то отнято у тебя, и попранной вольности голос все звучит и звучит яростно, не слабея,
Твое сердце, как большое сердце планеты, закованное бьется, ярясь в твоих бурунах,
И широкий разбег, и срыв, и не хватает дыханья,
И размеренный шелест волн по пескам — шипенье змеи,
И дикие взрывы хохота — далекое рыканье льва
(Ты грохочешь, взывая к неба немой глухоте,— но теперь наконец-то доверчиво изливаешь
Обиды свои, наконец-то другу в призрачной ночной тишине).
Последняя и первая исповедь планеты,
Возникающая, рвущаяся из глубин твоей души!
Эту повесть об извечной, всеобъемлющей страсти.
Ты родной поверяешь душе!
На восемьдесят третьем градусе северной широты, когда до полюса оставалось расстояние, которое быстроходный океанский пароход, плывущий по открытым водам, покрыл бы за сутки,— исследователь Грили услышал однажды пение полярной овсянки, веселыми звуками оглашавшей безжизненные просторы.
Твою звонкогорлую песнь средь арктической белой пустыни
Я приму как урок, одинокая птица,— ведь и мне, словно гостя, встречать пронзительный ветер,
Подступивший трескучий мороз — замирающий пульс, цепенеющий разум,
Этот плен ледяной, мою старость (о, стужа, суровая стужа!),
Этот снег в волосах, ослабевшие руки, озябшие ноги.
Я беру твою бодрую веру, о птица, я буду ей верен;
Петь мне не только лето и юг, не только юный восторг и теплые волны прибоя —
Недвижный, затертый во льдах, как корабль, я грозной гряде облаков, принесенной годами,
С радостью в сердце песню спою.
Смысл этого слова — плач по аборигенам. Это ирокезское слово, употреблявшееся как имя собственное.
Йоннондио,— ты песня, ты стихи,
Йоннондио,— сам звук твой, как псалом
Меж пустошей и скал, сквозь зимнюю пургу,
Во мне рождает смутную картину;
Йоннондио — взглянув на север или запад,
Я вижу бесконечное ущелье,
Я вижу прерии меж темных гор,
Я вижу, как сошлись индейцы на совет,
Могучие вожди и старые шаманы
В вечерних сумерках клубятся, словно духи
(Порода диких чащ и вольных горных круч!
Не образ, не стихи,— они придут позднее),
Йоннондно,— не став изображеньем,
Йоннондио,— навеки исчезают,
Стираются и уступают место
Растущим городам, и фабрикам, и фермам.
Глухой и звонкий звук, как причитанье,
На миг возникло в воздухе и мимо
Прошло и потерялось навсегда.
Йоннондио!
Старые фермеры, путешественники, рабочие (пусть сгорбленные от труда, пусть искалеченные),
Старые моряки — много опасных дорог, бурь и крушении у них позади,
Старые солдаты — они помнят походы, отступленья, кровавые раны,—
Разве мало того, что они уцелели, выжили,— долгая жизнь требует столько упорства! —
Они прошли через все испытанья, битвы и схватки — они-то и есть
Истинные победители.
Стариковское спасибо,— пока я не умер,
За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый воздух, за жизнь, просто за жизнь, За бесценные воспоминания, которые со мною всегда (о тебе, моя мать, мой отец, мои братья, сестры, товарищи),
За все мои дни — не только дни мира, но также и дни войны,
За нежные слова, ласки, подарки из чужих краев,
За кров, за вино и мясо, за признание, которое доставляет мне радость
(Вы, далекие, неведомые, словно в тумане, милые читатели, молодые или старые, для меня безымянные,
Мы никогда не видались и никогда не увидимся, но наши души обнимаются долго, крепко и долго),
За все, что живет, за любовь, дела, слова, книги, за краски и формы,
За всех смелых и сильных, за преданных, упорных людей, которые отстаивали свободу, во все века во всех странах,
За самых смелых, самых сильных, самых преданных (им особую лавровую ветвь, пока я не умер,— в битве жизни отборным бойцам,
Канонирам песни и мысли, великим артиллеристам, вождям, капитанам души),
Как солдат, что воротился домой по окончании войны,
Как путник, один из тысяч, что озирается на пройденный путь,
На длинную процессию идущих за ним,
Спасибо, говорю я, веселое спасибо! от путника, от солдата спасибо!
Скоро будет побеждена зима;
Скоро ледовые спайки развяжутся и растают. Еще немного —
И воздух, землю, волны зальют нежность, цветенье, рост — тысяча форм поднимется
Из этих мертвых комьев, из холода, словно из низеньких погребальных курганов.
Твои глаза, уши — все твои лучшие чувства, все, что способно познать естественную красоту,
Проснется и наполнится ощущениями. Ты увидишь простые зрелища, нежные чудеса земли,
Одуванчики, клевер, изумрудную траву, ощутишь раннее благоухание, запах цветов,
Землянику под ногами, желто-зеленую иву, цветущие сливы и вишни,
Малиновку, жаворонка и дрозда, распевающих песни свои,— порхающую синюю птицу;
Такие сцены приносит ежегодная игра природы.
Брал ли ты уроки лишь у тех, что холили тебя, и восхищались тобою, и во всем уступали тебе?
Не брал ли ты мудрых уроков у тех, что отвергают тебя и враждуют с тобой? Или у тех, что оскорбляют тебя и хотят спихнуть тебя с дороги?
Нежные, сладострастные, усыпляющие тени,
Солнце только что ушло, яркий свет растворился (я тоже скоро уйду, растворюсь),
Дымка — нирвана — покой и ночь — забвение.
НЕ ТОЛЬКО СУХИЕ СУЧЬЯ С НЕВИДИМОЙ ЖИЗНЬЮ
Вы, песни,— не только сухие сучья с невидимой жизнью — (чешуйчатые и голые, подобно лапам орла),
Может быть, как-нибудь в солнечный день (кто знает!) какой-то будущей весной, каким-то летом — вы покроетесь почками,
Породите зеленеющие листья, прохладную тень, сочный плод,
Яблоки и виноград. Вырастут могучие ветви деревьев,— повеет свежий, вольный, открытый воздух,
Любовь и вера расцветут, как благоухающие розы.
В забытой лагуне, в безымянном заливе,
В недвижной унылой воде, у берега бросив якорь,
Старый, со снятыми мачтами, седой, израненный, отслуживший, бессильный корабль,
После вольных плаваний по всем океанам земли, стал наконец, пришвартован на крепких канатах,
Ржавея и плесневея.
После ужина и беседы, когда день уже кончен,
Друг с дорогими друзьями прощается навсегда и все не может проститься.
«Прощайте, прощайте»,— не раз говорит он, губы его дрожат
(Так тяжело его руке выпустить эти руки — им больше не встретиться,
Больше не будут делиться они ни горем, ни радостью, ни старым, ни новым,—
Ждет его дальний путь, он никогда не вернется).
Все еще не решаясь, все оттягивая расставание — не упустить бы ни слова, даже если оно и пустячно,—
Даже в дверях лицом повернувшись, будто ожидая, что вновь окликнут, даже уже спускаясь по лестнице,
Все еще хочет задержаться, хотя бы ненадолго — вечерние тени все гуще,
Все глуше слова прощанья — лицо уходящего тает в сумерках,
Вот его и совсем не видно — о, с какой неохотой ушел он!
И все говорил, говорил до последней минуты.
 |
||
 |
 |
 |
