ИЗ ЦИКЛА «ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ!»
МНОГО, МНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ
КОГДА ПОЯВИЛСЯ ПОЭТ В РАСЦВЕТЕ СИЛ
ОСЦЕОЛА
СМЫСЛ «ЛИСТЬЕВ ТРАВЫ»
ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ!
Только после того, как они пройдут долгий, долгий путь, странствуя сотни лет, будут не раз отвергнуты,
После того, как разные наслоения: пробужденная любовь, радость, мысли,
Надежды, желания, стремления, размышления, победы мириад читателей
Оденут их, охватят и покроют инкрустациями веков и веков —
Только тогда эти стихи сделают все, на что они способны.
КОГДА ПОЯВИЛСЯ ПОЭТ В РАСЦВЕТЕ СИЛ
Когда появился поэт в расцвете сил,
Возрадовалась Природа (гладкий, бесстрастный шар, со всеми своими зрелищами — дневными и ночными) и возгласила: он — мой;
Но тут возвысила свой голос Душа Человека, ревнивая, гордая, непримиримая: нет, он мой, только мой;
Тогда поэт в расцвете сил встал между ними и взял их за руки,
Итак вот он стоит, сегодня и всегда, слиятель, объединитель, крепко держа их за руки,
И он никогда их не отпустит, пока не примирит,
Пока совсем, ликуя, не сольет их.
Я уже был почти взрослый, когда в Бруклине, в штате Нью-Йорк, мне случилось встретиться (в середине 1838 г.) с одним военным моряком, воротившимся из форта Молтри (Южная Каролина). Я долго разговаривал с ним и узнал от него то, о чем повествуется ниже,— о смерти Осцеолы. Оспеола был молодой и бесстрашный вождь из племени семинолов. Во время войны во Флориде он сдался в плен нашим войскам, был заключен в тюрьму и умер в форте Молтри буквально от «разбитого сердца». Его болезнь была вызвана тоской по свободе. И лекарь и офицеры относились к нему очень сочувственно и делали все возможное, чтобы облегчить ему тюремный режим. И вот — конец.
Уолт Уитмен
Когда пришел его последний час,
Он медленно поднялся на подстилке,
Надел боевую одежду, рубаху, опоясал себя поясом, обмотал себе ноги ремнями,
Потребовал, чтобы ему выдали киноварь (перед ним держали его зеркальце),
Раскрасил себе половину лица, шею, запястья и тыльную сторону рук,
Старательно приладил к поясу нож для снимания скальпов — потом лег, отдохнул немного,
Потом снова привстал на ложе, улыбнулся и в глубоком молчанье подал каждому руку,
И, обессиленный, пал на подстилку, и, крепко сжимая рукоять томагавка,
Остановил взгляд на жене и на детях — последний.
(Пусть эти немногие строки сохранят его имя и память о том, как он умер.)
Не изгонять, не отграничивать и не выпалывать зло из его угрожающей массы (ни даже разоблачать его),
Но умножать, объединять, довершать, расширять — и прославлять бессмертие и добро.
Высока эта песня, слова ее и полет,
Она обнимает бескрайние сферы пространства и времени,
Всю эволюцию и в совокупности — поросль грядущего и отошедшее.
Я запел ее в зреющей юности и пронес через жизнь,
Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая в песню войну и мир, день и ночь,
Не отступив от нее ни на краткий час,
Я заканчиваю ее здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый.
Я пою о жизни, но скажите мне доброе слово о смерти:
Сегодня Смерть, словно тень, идет за мной по пятам, годами преследуя, мой согбенный двойник,
Порой приближается, и тогда мы — лицом к лицу.
Прощай, мое Вдохновенье!
Прощай, мой милый товарищ, моя дорогая любовь!
Я ухожу, а куда — и сам не знаю,
Не знаю, что ждет меня впереди, не знаю, встретимся ли мы с тобою,—
Так, значит,— прощай, мое Вдохновенье.
И ныне, в последний раз, дай мне оглянуться на минуту:
Все медленнее, все слабее тикает маятник в моей груди,
Пора уходить, надвигается ночь, скоро сердце перестанет биться.
Долго мы жили вместе, радуя и лаская друг друга,—
Какой восторг! — а теперь расставаться время настало — прощай, мое Вдохновенье!
И все же позволь — спешить я не буду,
Так долго мы жили друг с другом, засыпали вместе, сливаясь почти воедино, в одно существо,
И теперь, если нам умереть, мы умрем вместе (да, нас никто не разделит!).
Если нам уходить куда-то, навстречу неведомому, мы уйдем вместе,
Быть может, мы станем богаче, счастливее и что-то познаем,
Может быть, ты ведешь меня ныне к моим самым высоким, истинным песням (кто знает?),
Может быть, именно ты не даешь повернуть этот ключ в роковой, последней двери — что же, в последний раз,
Прощай,— и привет тебе! — мое Вдохновенье.
 |
||
 |
 |
 |
