С 1 сентября 2005 г. этот сайт больше не будет обновляться.
Все содержание этого сайта будет постепенно перенесено на новый сайт:
"Небесное искусство". http://www.sky-art.com/index.htm

Содержание этой страницы перенесено на страницу:
http://www.sky-art.com/rilke/poetry/prayer_book/prayer_book3_1_ru.htm

ЧАСОСЛОВ

 Часть III  — КНИГА О НИЩЕТЕ И СМЕРТИ (1903)

«Авось по жилам гор тяжелых в скалы...»
«Ты превышаешь горные вершины...»
«Поставь меня, как камень слуха...»
«Ты веси, Боже, — города...»
«Там люди бледные живут томясь...»
«Любому, Боже, смерть его пошли...»
«Ведь мы — одна листва да кожура...»
«О Господи! Мы жальче жалких тварей...»
«Хоть одного, Владыко, возвеличь...»
«Дай знаменью последнему свершиться...»
«Хваля его кимвалом и тимпаном...»
«Большие города — неправда волчья...»
«Ведь есть сады — их создали цари...»
«Но есть дворцы, спесивы, словно павы...»
«Нет, не бедны они, а небогаты...»
«Ведь нищета — великий свет нутра.»
«Ты — бедный, нищетою пораженный...»
«Ты — ведатель, чье веденье богато...»
«Взгляни на них. Растут они так странно...»
«Они глядят, как вещи, безответно...»
«Вот как, о Боже, жизнь их ног бежит...»
«Их руки смотрят, как у женщин лица...»
«Их рот немеет, как уста у статуй...»
«А голос их из дали входит в дом...»
«А если спят, их словно возвращают...»
«Гляди же, Господи мой, как у них...»
«Пойми: плодиться им и размножаться...»
«Возьми же их из городов греха...»
«Дом бедняка — как чудо в алтаре...»
«А города несутся самочинно...»
«И сколько их, Твоих страдальцев нищих...»
«Где ж он, великой нищеты творец...»
«Где ж отзвучал он с нежностью дочерней?..»

* * * Авось по жилам гор тяжелых в скалы пойду один рыдающей рудой в такой глуби, что далей не видала, что нет конца мне: все мне близким стало, а близкое — гранит седой. Я в горе — не мудрец: меня прижало, как сущность жалкую, великой тьмой. Но если это — Ты, стань всей рукой, дабы на мне она, свершась, лежала, а по Тебе мой вопль бежал рекой.

* * * Ты превышаешь горные вершины, их гордые сажени и аршины. Ты — вечный снежный звездопад лавины, фиалок носишь полные долины, их благовонием земным согрет. Ты — всем горам и рот, и минарет, где зов еще не прозвучал звездою. В Тебе ль иду неведомой рудою, которую никто не отыскал? Я трещину Твою собой закрою, благоговейно в ней себя зарою, повсюду чувствуя твердыню скал. Иль это я лишь страхом поражен, бездонным страхом городов проклятых, куда Тобой по горло погружен? Поведай я Тебе про смрадный ад их, про сумасбродных улиц вавилон, поднялся бы Ты, Буря с Правремен, и словно сор его повымел вон. А как поведаю? Язык — засов, и речи не хозяин я, и рано мой рот закрыться хочет, словно рана, и руки, как собаки без аркана, к бокам прижались, не идя на зов. Ты, Господи, послал из всех часов тот час, когда и чуждо мне и странно.

* * * Поставь меня, как камень слуха, о Боже, к далям в сторожа, где одиночествуешь глухо, морями пенясь и дрожа. Дай в ночь уйти — в звучанье духа, чтоб крики не вонзались в ухо со всех сторон острей ножа. Пусти в пустой Твоей отчизне бродить с ветрами до зари в краях, где нежитые жизни обряжены в монастыри. Там к богомольцам я пристану, такой же, как они, с лица, и сзади старца и слепца пойду я — не слуга обману — дорогой тайной до конца.

* * * Ты веси [1], Боже, — города разит уничтоженья кара. Они бегут, как от пожара, а вслед безжалостно и яро течет пора их, как вода. Живут в них люди тяжко и темно, в глубоких комнатах, пугаясь взгляда, как боязливое ягнячье стадо, и вдалеке земли Твоей прохлада. Но знать ее им больше не дано. А у окошек вырастают дети под той же самой тенью искони, не зная, что живут цветы на свете, где даль и ветер осчастливят дни. И дети в грустном детстве — как в тени. Там девушки цветут чего-то ради, не перестав по детству тосковать, но, видя, что не сбыться их отраде, себя опять пытаются сковать и прячут в тихих спаленках за полог обманутые материнства дни. Безвольный плач у них, как ночи, долог, бессильны годы их и холодны. В глубоком мраке одры смерти ждут их, их медленно тоска туда ведет. И умирают долго, будто в путах, и нищенкой уходят от ворот.

* * * Там люди бледные живут томясь, недужа тяжкой жизнью год от года, и умирают, миру изумясь. Ночной порой их хрупкая порода отчаянный не замечает час, когда улыбкой рот, как рот урода, раскрыт в зиянье масок и гримас. Служа вещам бессмысленным за двух, бесславно и покорно лямку тянут, одежды на плечах исчахших вянут, и руки превращаются в старух. Толпа теснит нещадно их, как в драке хоть сил у них сопротивляться нет. И разве что бездомные собаки плетутся сбоку или им вослед. Мучителей стоят над ними сотни, кричит на них ударом каждый час. И днями у больничной подворотни толкутся, дня приемного страшась. Там — смерть. Не та, что гладит и и нежит их в младенчестве больном, а крошка-смерть, забравшаяся в дом. Своя же смерть висит и зеленеет у них внутри незреющим плодом.

* * * Любому, Боже, смерть его пошли — той самой жизнью умирать, когда в нем горе, разум и любовь прошли!

* * * Ведь мы — одна листва да кожура а смерть великая есть плод нутра, и в нас он — долгожданная нужда. Его лишь ради девушка встает из арфы деревом, его лишь ради мужает мальчик, женщина берет девичьи страхи на себя, что клади. Его лишь ради вечным предстает все то, что жило некогда во взгляде, и остается вечностью, а тот, кто строил и ваял, в своей ограде самовселенской держит плод, и, гладя его, — как ветер, солнце он и лед. В него вошла вся теплота густая, ума и сердца жар, как жар звезды. Но ангелов Твоих примчалась стая, когда еще не вызрели плоды.

* * * О Господи! Мы жальче жалких тварей, зане у них слепая смерть зверей. А мы, мы неподвластны даже ей. Пошли нам смерть-разумницу скорей, чтоб жизнь она в цветах весенней яри пораньше заплела нам из ветвей. Лишь оттого и трудно умирать, что нас не наша смерть идет прибрать. Коль смерть свою не делаем мы зрелой, другая мчит как вихорь озверелый. В саду Твоем стоим из года в год, деревьями себя в нем водружая, но осень к нам приходит как чужая. Как жены-пустоцветы, не рожая, мы не приносим сладкой смерти плод. Ужель в моей гордыне я неправ и лучше нас деревья? Мы же, став лишь чревом женским, женам подражаем? Мы с вечностию сотворили блуд и нашей смерти выкидыш рожаем, когда нас родовые схватки рвут, — печальный, горько скрюченный зародыш, закрывший ручками глаза-зачатки, как будто бы бежит он без оглядки, лбом упершись в ненаступивший ужас, и оттого в нем замирает дух. И все кончают, мучаясь и тужась, сеченьем кесаревых потаскух.

* * * Хоть одного, Владыко, возвеличь, дай жизни лоно дивное постичь и, как врата, его воздвигни срам в лесу русоволосом, воспаленном, пред несказанный строй центурионом поставь его Ты к белым легионам, к бессчетным копьеносным семенам. И ночь пошли, дабы он стал чреватым, когда он небывалое зачнет; ту ночь, когда, ветрам твоим крылатым представ ликующим Иосафатом, любая вещь, как ворота к палатам, сирени запах распахнет. Поставь его, как яблоню в саду, вынашивать и долго и широко и сделай одиноким, как звезду, чтоб у зевак он не был на виду, когда дождется радостного срока. Корми его не мясом от ловитвы, но яство мирное росой полей! Насыти жизнью тихой, как молитвы как теплый вздох, идущий от полей. Пошли ему, великий Исполин, все неразумие и дали детства, верни ему туманное наследство, предчувствие и чудо малолетства в дремучем царстве сказок и былин. И часа ожидать ему вели. И разродится смертию-владыкой один и сам, гудя, как сад великий, Тобою собранный вдали.

* * * Дай знаменью последнему свершиться, яви Свое величье временам и после мук жены и роженицы дай истинное материнство нам. Ты — Тот, Кто за чудесное берется, — не Богородицын исполни сон, но нас направь в объятья Смертеродца руками тех, кто будет с ним бороться, томить и гнать его сквозь строй времен. Я вижу: суждено ему явиться пред ложью супостатов записных, — в стране, где смех на торжищах толпится, где хохот времени возобновится, воскреснет он под именем сновидца. Ведь тот, кому средь винопийц не спится, всегда сновидцем будет для хмельных. А Ты в персты возьми его за это, как семя славы Божией посей, меня ж пошли встречать кивот Завета, плясать пред ним, как псалмопевец света, и быть предтечей мессиаде сей.

* * * Хваля его кимвалом и тимпаном, пойду вперед, опережая рать. Кровь загремит великим океаном, а слово станет сладостно-желанным, но, как вино, не будет охмелять. Останутся вокруг моей постели немногие, когда придет мне срок цвести в ночах игрой моей свирели тихонько, как на севере апрели, трепещущие за любой листок. Ведь голос мой рос надвое, и стали — один как запах, а другой — как крик: один взывает к Дальнему из дали, другой же иночеству и печали — блаженный ангел и незримый лик. И дай, чтобы меня сопровождали те оба голоса, когда опять на ужасах и городах распять меня задумаешь, дай, чтобы ждали Тебя те голоса и призывали, как тихая певучая кровать.

* * * Большие города — неправда волчья, обман детей, зверей, ночей и дней. И громогласно лгут они, и молча — всем скопищем угодливых вещей. Но из того, что вкруг Тебя творится, Творящийся, в них нету ничего. Зайдет Твой ветер в улицы к столице, и улицы тотчас начнут кружиться. Звенит и вертится их вереница, как бы от ветра своего. И ходят в парки, чтобы позабыться.

* * * Ведь есть сады — их создали цари, в них мимоходом с дамами забавясь, чей юный смех звучал и зрел, как завязь, в цветы запрятавшийся до зари. Изнемогали парки от ночей, и шепот шел в кустах зефиров глуше, они сияли, в бархате и плюше, и на заре их шелковые рюши журчали по дорожкам, как ручей. И все сады по следу их аллей идут украдкой, робко сплетены с напевом светлых гамм чужой весны, и ржавчиною догорают кротко на угольях у осени короткой, на медленном огне. И вязью четкой - подобьем хитроумных вензелей — огромных сучьев черная решетка стоит, прикована к камням стены. И сквозь сады дворец, глаза смежив, слепит, вздымаясь небом обветшалым, вдали пиров, забыв о том, что жив, спит на ходу, бродя по тяжким залам, и, наклоняясь к статуям усталым, как гость, и молчалив и терпелив.

* * * Но есть дворцы, спесивы, словно павы, а голосом — совсем как пугачи. Живут, как птицы-цацы, величаво, богатством ищут почестей и славы, но не богаты богачи. Не так, как кочевых племен владыки, тех, что, как зори в серых тучах, дики в степях валили и по междуречьям, киша дремотным мреяньем [2] овечьим. Когда же, новой ночью начиная ночлег и сон, пастуший шел дозор, то мнилось, что в стране душа иная вставала медленно во весь простор: верблюдов гряды, степи обступая, темнели вкруг горбами гордых гор. И запах стад тянулся, как следы, на десять дней отставши от орды. Не утихал ни в жар, ни на ветру И как вино на свадебном пиру всю ночь не устает по чашам литься, так молоко струили их ослицы. Не как те шейхи, что в шатре унылом покоились на ложе из овчины, зато своим любимицам-кобылам любили гривы убирать в рубины. И не как те князья, кому не жаль бывало заплатить за аромат безвонным золотом, кому стократ милее были амбра и миндаль. Не как царь-государь и полубог, пред кем холопски люди гнули спины, а он на каменные плиты ног склонял кручинившиеся седины и плакался, что даже час единый в земном раю своим назвать не мог. Не как ганзейский благостный патриций, который жаждал, чтоб его портрет и лик и явь превосходил сторицей и жил на памяти у долгих лет, завернут в город, словно в плащ златой, старинной грамотой, а сам седой, с висками блеклыми и белолицый. Те богачи томили жизнь в палатах, а жили на скаку и на лету, но миновали времена богатых, и кто же будет ожидать возврат их, когда вернешь ты бедным нищету?

* * * Нет, не бедны они, а небогаты — и мира и желаний лишены, на них клеймо и страха и утраты, они ободраны, оголены. И уличная пыль на них насела, их окружают стоки нечистот, молва чумой их окрестить успела, и их вышвыривают то и дело, как вещи, прожитые до предела, или как численник за прошлый год. Но если бы земле нужда приспела, она бы их на лестовку [3] надела и на руке носила от невзгод. Чисты, как голыши у водопада, доверчивее, чем зверек слепой, они Твои, лишь Ты им и отрада, и в жизни только одного им надо: вовек не расставаться с нищетой.

* * * Ведь нищета — великий свет нутра.

* * * Ты — бедный, нищетою пораженный, Ты — камень тот, что места не найдет, Отверженный и жалкий прокаженный, стучащий колотушкой у ворот. Живешь, ничем, как ветер, не владея, едва прикрыла слава наготу. Она еще дырявей и скупее, чем затрапез, одевший сироту. Бессилен Ты и голову повесил, как тайный во девичьем чреве плод, и судорожными тисками чресел она ему дыханья не дает. И беден Ты, как дождь весенний, сирый, блаженно с неба падающий ниц, един и беден, как тоска по миру из вечных камер каменных темниц. И беден Ты и счастлив, как больной, что поудобней повернулся на бок, бедней цветов, возросших у канавок, когда по ним гуляет вихрь шальной, бедней, чем мокрая от слез ладонь... Что пред Тобой утраты и потери и птицы, изнемогшие в пути, и пес голодный, воющий у двери, и тихие тоскующие звери, которых позабыли взаперти? И что ночлежки, нищие ночные перед Твоею нищетой, Господь? Не мельницы, а жерновки ручные — и все же могут хлеба намолоть. А Ты, лицо рукою закрывая, из нищих нищий и совсем ничей, Ты — роза бедности святая, Ты — россыпь пыли золотая в сиянье солнечных лучей. От века родины не зная, Ты в мире больше не бывал. Иначе бы вставал Ты валом, Ты воешь бурей и звучишь кимвалом, и рушит всех играющих кимвал.

* * * Ты — ведатель, чье веденье богато великим изобильем нищеты. Так не суди же бедным никогда Ты унынья, ропота и суеты. Другие — словно выдраны и смяты, а эти — как заморские цветы: восходят из корней, и словно мята их листья и душисты, и чисты.

* * * Взгляни на них. Растут они так странно, и весь их труд как будто на ветру, как в кулаке их отдых ввечеру, а взгляд торжественный темнеет рано и празднично, как ясная поляна, где летний дождь пробрызнет поутру.

* * * Они глядят, как вещи, безответно. А если в гости их позвать, они сидят по-дружески и неприметно, робеют каждой мелочи и тщетно, как утварь, укрываются в тени. Стоят они у тихого притина на страже им неведомой казны. Пучина их качает, как челны. Они разостланы, как на лугу холстина открытой чистоты и белизны.

* * * Вот как, о Боже, жизнь их ног бежит: переплетясь с путями и тропами тесней звериной жизни. Держит память робеющая камень, снег и заметь и над лужайкой молодой дрожит. Есть доля в них великой скорби с болью, той, что бывает просто горем нам. Судьба идет к ним с острой снежной солью и с нежным духом трав по заоколью. К шипам камней и к ветру, как к дреколью, они привыкли так же, как к приволью, в Твоих очах бродя, как по раздолью и как персты по горестным струнам.

* * * Их руки смотрят, как у женщин лица, как будто знают материнства труд; хлопочут, как у гнезд щебечут птицы, пожатье их доверчивое длится, и точно чашку в руки их берут.

* * * Их рот немеет, как уста у статуй, бесстрастный, бездыханный и горбатый, и все же из своих далеких лет вобрал в себя он мудрость долгих бед. Но тщетен он, всеведец-соглядатай, — он лишь подобье, камень и предмет.

* * * А голос их из дали входит в дом, откуда он ушел, и через силу бродил и бродит в дебрях день за днем, Во сне он внял пророку Даниилу, он море зрил и говорит о нем.

* * * А если спят, их словно возвращают тому, что отдавало их взаем. Как хлеб в голодный год, они всем горем по крохам розданы ночам и зорям и плодородье мрака насыщают, упав на целину его дождем. Нет и пыльцы от имени на теле, которое готово стать ростком и теплится, как семечко в постели как семя в вечном семени Твоем.

* * * Гляди же, Господи мой, как у них ручьем чудесным протекает тело, оно живет, как вечный праздник дела, оно родник лежачий и жених. И сладкая им слабость овладела, как будто в нем вся робость жен земных. Но род его могуч, как змей, и смело в долину срама входит в снах ночных.

* * * Пойми: плодиться им и размножаться, их никакое время не возьмет. Как ягоды к листам, они ложатся, на землю изливая алый мед. Блаженны те, что не ходили в дали и не знавали кровли в дождь и град. Пожнут они и то, чего не ждали, умножится и плод их во сто крат. Переживут они любые сроки, держав и царств пустые времена. Как руки после отдыха, широки поднимутся, когда, уже беспроки, опустят руки племена.

* * * Возьми же их из городов греха, где гнев смятенный терпеливцев ранит, где суматоха дней и шелуха, где жизнь их вянет, как листок, суха. Иль несть им боле места на земли? Кому же — ветра и ручья дорога? Иль даже в снах прибрежных не нашли озера им ни двери, ни порога. И места-то им надо так немного — как дереву, — чтобы они цвели.

* * * Дом бедняка — как чудо в алтаре. Там Вечное становится ядомым, а ввечеру опять бывает домом, огромным кругом, внутрь себя ведомым, оно идет, как эхо по заре. Дом бедняка — как чудо в алтаре. Дом бедняка — как детская рука. Что нужно взрослым, ей того не надо. Жучок усатый, веточка из сада, голышик из ручья, песка прохлада, певуньи-раковинки — ей услада. И как весам на коромысле взгляда, ей с грузом нету никакого слада, когда пушинка тяжелее клада, а чашка с ней касается, легка. Дом бедняка — как детская рука. Дом бедняка — как теплая земля. Он будущего хрусталя крупица. В ее паденье свет и тьма толпится Теплом убогим он в хлеву ютится, а иногда вселенной взгромоздится, весь вечер сыпля звездами в поля.

* * * А города несутся самочинно у них на всех и вся свои права: они зверей щепают, как лучину, они народы рубят на дрова. Живут их люди в просвещенном духе пустив и меру и устой на слом. Успехи их раздулись, словно слухи, и скачут там, где ползали на брюхе. Как слуги, как блистательные шлюхи, гремят они металлом и стеклом. Им каждый день мир страшен, как миражи, и быть собой им больше не дано, и деньги, как великий ветер вражий, их валят с ног. Они уже давно изведены и ждут, чтобы вино и даже яд телесный в скотском раже гоняли их от купли до продажи.

* * * И сколько их, Твоих страдальцев нищих, увиденным налиты, как свинцом! На улицу прогнали из жилищ их, и там, как на горячечных кладбищах, блуждает каждый чуждым мертвецом. Плевки на них налипли, как на гнили, их прогоняют окрики бичей, чтоб встречами они не осквернили сиянья шлюх, карет и фонарей. Сыщи уста, чтоб их оборонили, и, как врата, воздвигни их скорей.

* * * Где ж он, великой нищеты творец, осиливший и времена и блага? На торге сняв одежды, стал он наго и гол пошел в епископский дворец. Где тот, кто жив, как юный год, невинный, где, самый задушевный и родной, тот смуглый инок, братец соловьиный, кто изумленно был влюблен в долины и умилен землей и тишиной? В него усталость не могла пробраться, он радости неутолимо брал, и цветики ему бывали братцы, с которыми он на лугу играл. Он говорил им, что неутомима в нем милость всем увеселять сердца. Не проходила даже малость мимо, и сердцу брата не было конца. Из света шел он к свету во глубины, и в келье было у него светло. Как детство, зрели на лице судьбины, в улыбке отрочески голубиной лицо его до девства доросло. А в песнях он гулял, как в рощах пестрых, само былое возвращалось в них, и тишь смиренно поселялась в гнездах, и лишь сердца кричали в кротких сестрах, которых он касался как жених. От непорочного зачали лозы душой своей во плоти и крови. Глаза у них закрылись, словно розы, и в волосах настала ночь любви. Его прияли малость и величье, и к тварям херувимы снизошли сказать, явясь во бабочек обличье, что зачали звериное и птичье, и вещи, точно плоть девичья, его познавши, понесли. Когда ж он умер, то, как в колыбели, был безымянен. Семя потекло в ручьях, деревья от него запели. Оно в росе, прозрачной как стекло, над ним цветком вставало и росло. Он пел и мертвый. Сестры же скорбели над милым мужем тяжко и светло.

* * * Где ж отзвучал он с нежностью дочерней? Зачем не чаются несчастной черни вдали его, ликовника, черты? Что ж не взойдет он к ней во мрак вечерний звездой великой нищеты?

^[1] Ты веси — ты ведаешь (слав.).

^[2] Мреянье — от мреять — мельтешить, маячить, мерцать.

^[3] Лестовка — кожаные четки.