С 1 сентября 2005 г. этот сайт больше не будет обновляться.
Все содержание этого сайта будет постепенно перенесено на новый сайт:
"Небесное искусство". http://www.sky-art.com/index.htm

Содержание этой страницы перенесено на страницу:
http://www.sky-art.com/rilke/poetry/prayer_book/prayer_book1_1_ru.htm

ЧАСОСЛОВ

Часть I  —  КНИГА О ЖИТИИ ИНОЧЕСКОМ (1899)

«Ударил час и меня задел...»
«Кругами над стаей вещей нарастая...»
«Мои собратья южные - в сутанах...»
«Писать Тебя нам надо по канону...»
«По чувствам, смутно, в суть существованья...»
«Не сетуй, Боже, тихий мой Сосед...»
«Когда бы сразу тишиной пахнуло...»
«Живу, когда исходит век, а лист...»
«Издавна я тянусь к Твоим словам...»
«Меня нет. Что-то сделал брат со мной...»
«Праматерь Тьма, ты родила меня...»
«Я верю всему, что еще безглагольно...»
«Я один на свете, но жить в одиночестве мало мне...»
«Уж не всего ль хочу...»
«Частица к частице к Тебе теснится...»
«Коль некто Тебя возжелал когда-то...»
«Кто в жизни примирит противоречья...»
«Персты в кистях — как в дебрях птичья стая...»
«Не бойся, Боже! Это я — мой крик...»
«Нет, жизнь моя — не та пора крутая...»
«Когда бы вырос я в стране иной...»
«Ты всюду мне живешь вещами всеми...»
«Истекаю, истекаю...»
«Вот, Господи, гляди: Твой новый зодчий...»
«Люблю Тебя, Закон сладчайший. Ведь...»
«Мы, люд рабочий — робкий, кроткий, хваткий...»
«Ты так велик, что стоит мне с Тобой...»
«О, сколько ангелов — любого чину...»
«То было в Микеланджеловы дни...»
«Ветвь дерева Господня над Италией...»
«Любили в те века цветущую...»
«Но, словно были Ей гроздья лоз густые...»
«Вот так Ее писали. Особливо...»
«Но ветвью новой, шумен и широк...»
«Не верю, чтоб она, смертишка та...»
«А вдруг умру — куда же Ты-то...»
«Ты еле шепчешь, прокопченный...»
«Вчерашний отрок, как смутился ты...»
«Тогда молись, как учит тот, кто сам...»
«Я — хор молчащий. Воздвигаюсь...»
«Пойму ли, Боже, час Твой странный...»
«Кто движет руки многотрудней...»
«Нам имя — свечкой восковой...»
«Свет — первое из слов Твоих...»
«Придешь, и двери неторопко...»
«Пловцам и звонницам назло Ты...»
«Тебя, Неведомого, брало...»
«Вот мой поденный труд. Над ним...»
«Иль сроду вы к себе не ждали...»
«Самозабвенный полет мой стих...»
«Ты лишь деянию открыт...»
«Как схимой с постригом, бывало, встарь...»
«И Бог велит писать мне кровью...»
«Ныряли древле богословы...»
«Ты был рассеян и разлит...»
«Солнце тронуло собор крылом...»
«Я богомольцем в этот храм...»
«Как в избушке сторож у окошка...»
«Любому Бог и с любым говорит...»
«Я был у сказителей, иноков и изографов, под икты...»
«Стены смиренно Ты держишь темнеющим лоном...»
«Проснулся я в своих ночах...»
«Что не было меня доныне...»
«Свет громыхает на Твоей вершине...»
«Ты древле явлен в милостях всегда...»
«Вот страна ко всему готова...»
«Но чудится: как на дне...»

* * * Ударил час и меня задел, прозрачной бронзой звеня. Дрожу и вижу: теперь мой удел — постигать изваяние дня. Ничто не росло, пока зренье, как плод, не созрело во мне наконец. Но взор завершился, и с каждым идет желанная вещь под венец. Ничто мне не в малость. К величью возвесть его моей кисти дано, на золоте вывесть, — и чью-то, Бог весть, душу исторгнет оно.

* * * Кругами над стаей вещей нарастая, я живу уже тысячи лет. Последний замкнуть попытаюсь спроста я, не зная, замкну или нет. И Бога, и древний собор я беру в круги стовековым крылом; и кто же я — сокол, иль буря в бору, иль великий псалом?

* * * Мои собратья южные — в сутанах, и Богородиц в славной сени лавр изображают, словно жен желанных; и грежу я о юных Тицианах, в ком Бог пылает, будто лавр. Но, погрузясь в себя до тьмы исподней, я чую: ощупью Он ищет пищу — мой Бог. Во мне темнея, словно в яме, Он — молча алчущее корневище. И попросту из теплоты Господней расту, на самом деле шурша ветвями.

* * * Писать Тебя нам надо по канону, о Зареносица над темнотой! В старинных красках мы творим икону, кладя мазки по древнему закону, в которых молча скрыл Тебя святой. Мы ставим образа Тебе стенами, а стены встали сумраком вокруг, но в сердце Ты навеки зрима нами, хоть скрыта набожностью наших рук.

* * * По чувствам, смутно, в суть существованья — сойти к себе люблю во глубину я. Как в старых письмах, жизнь мою земную в них перечитываю без страданья, как дальнее отжитое преданье. Но вижу: есть для жизни, для второй, безвременно-безмерные просторы. Во мне, как в дереве, порой шумит и созревает сон, который давно утратил в пенях мальчик хворый, и в песнопеньях, и в скорбях безвестных — пригрет теперь теплом корней древесных.

* * * Не сетуй, Боже, тихий мой Сосед, когда стучусь порой во тьме беззвездной: ведь редко слышно мне, как Ты в трапезной вздыхаешь, одинок и сед. Нет никого, и пить не подадут — зря шаришь Ты средь сумрака слепого. А я — не сплю. Промолви же хоть слово, дай знак! Я — тут. Меж нами только тонкая стена, случайно; и в ночи немой авось бесшумно упадет она — Твой или мой ее повалит зов. Она ведь из Твоих же образов. И вот Тебя обстали эти лики, как имена Тебе наречены. И если у меня из глубины к познанию Тебя и вспыхнет свет великий, то он мелькнет, как на киотах блики... И снова станут чувства-горемыки безродны и Тебя отрешены.

* * * Когда бы сразу тишиной пахнуло, все смутное, случайное уснуло, когда б не слышалось за стенкой смеха и чувств моих раскатистое эхо ночному бденью не было помеха — тогда бы думами, за вехой веха, я шел к Тебе, как до конца пустыни, дабы Тобой — на вздох — возобладать и каждой жизни, словно благостыню, Тебя раздать.

* * * Живу, когда исходит век, а лист, великий лист, дрожит в руке чужой. Исписан Богом, мною и тобой, он веет ветром, и далек и мглист. Лучи страницы чистой засквозили, Где время есть всему настать. В просторы вышли тихо сила к силе и вслепь глядит, как рать на рать.

* * * Издавна я тянусь к Твоим словам и вот читаю повесть Дела, когда, кладя созданию пределы, его Ты окружил теплом ладоней. И было сказано в Твоем законе: жить нужно вслух, а умирать молчком. Быть! Быть! — Ты повторять не уставал. Но вот злодейство смерть явило нам. Крик разорвал Твой кроткий круг, и в стоне полунемом умчались голоса, в те дни собравшиеся Тебя восславить, мостом поставить над пропастями — И их слова, с тех пор слагавшиеся, звучат частями праимени Твоего.

* * * Поблекший Авель-отрок рек: Меня нет. Что-то сделал брат со мной, а что — не ведаю, ибо тьмой мне он свет заслонил. Лица на мне нет: затемнил своим лицом. Нет меня с ним, и быть ему с собою одним. Как со мной, с ним не станется на земле. Моею дорогой все пошли, голову гневу его несут. Великий брат стережет, как суд. И все падут от него, зане он стал судом. Вспомнила ночь лишь обо мне, а не о нем.

* * * Праматерь Тьма, ты родила меня! Люблю тебя больше пламени, межой оцепившего свет, откуда нет исхода, ибо он — западня всей твари сущей, сей круг огня. Но Тьма всех держит в себе искони: виденья, державы, людей и огни, меня и зверей полной мерою. Может статься: шевелится рядом со мной великая сила в глуби ночной. В ночи я верую.

* * * Я верю всему, что еще безглагольно. Дам волю я чувствам святым, и за то такое во мне настанет невольно, чего и волить не смел никто. Боже, прости, если я надерзил, но вот что поведать хотел Тебе я: к Тебе я подвигнусь силою сил, нимало не гневаясь и робея, — вот так бы ребенок Тебя любил. Всем этим приливом взрываюсь, бушуя, как широкорукий в море поток, возвратом стократным чрез новый порог Тебя возвещу, о Тебе возглашу я — небывалый пророк. Так дай и в молитве мне быть гордецом! Стоит она пред Твоим тученосным лицом, так одинока и так верна.

* * * Я один на свете, но жить в одиночестве мало мне, дабы каждый час освятить. Я ничтожно мал, но ничтожества не достало мне, что Тебе я, как вещь, предстал в мудрой тьме. Волю воли моей, рядом с нею пойду, протопчу я к деянью пути; и в медлительном времени, близость чего-то почуя, быть мне среди Твою прозирающих тьму иль одному. В полный рост Тебе зеркалом стать хочу, не ослепну и образ Твой не упущу, и грузный, и зыбкий. Тебе я по пояс. Тебе я откроюсь. Не стану ни гнуться, ни виться, ибо кривда я там, где я крив и кос. А мой помысел бос и чист пред Тобой. И я волю явиться с Тобою глаза в глаза, как образа и как слово, что понял я, как насущная кружка воды, как лицо моей матери, как ладья, от беды грозовой меня спасшая.

* * * Уж не всего ль хочу? И мрак низверженья познать бездонный — и свершенье горней зари от луча к лучу. Но сколько живут, ничего не хотят и только ровные чувства чтят, а их суд с легковерьем дружит! Ты же каждому лику рад, иже жаждет и служит всем, кто хочет, как из кувшина Тебя глотнуть. Ты еще не остыл, и не поздно нырнуть к Тебе во творящиеся глубины, где жизнь свою избывает суть.

* * * Частица к частице к Тебе теснится. По крохам строим, и дрожь по рукам. Но чья же Тебя завершит десница, о Храм? Рим? Он сам — ветхий клир. Быть может, мир? Он разобьется прежде, чем купол ввысь взовьется и из стоверстных мозаик возникнет Твой сияющий лик. Но порою во сне яснеется мне Твой простор — от глубин Начала до куполов и их позолоты. И чувства помчало до самых хор лепить лепоты.

* * * Коль некто Тебя возжелал когда-то, так можем и мы, Твои холопи, даже забросив все наши копи: ведь если гора богата, но нет златокопа и рудника, то вынесет золото река и застигнет камни врасплох в тихом их теле. Пусть бы того мы и не хотели: зреет Бог.

* * * Кто в жизни примирит противоречья и в некий символ заключить их рад, тот сам гуляк изгонит из палат. Иначе он пирует. Ты же — брат и гость ему по кротким вечерам. Ты одиночеству его сам-друг, его речам Ты средоточье тиши. И циркуль, времени превыше, берет Тебя из круга в круг.

* * * Персты в кистях — как в дебрях птичья стая. Пишу Тебя, а Ты как в полусне. Но чувствую за гранью чувств, вовне Встаешь Ты, островами вырастая. А глаз Твоих недвижных тьма густая живет во мне. И больше нет Тебя во древней славе, где в музыке, как в некоей оправе, пляс херувимский в далях тих и глух. Живешь в последнем доме на краю. Себя, как думу, от Тебя таю, и небеса в меня вонзают слух.

* * * Не бойся, Боже! Это я — мой крик. Бьюсь о Тебя всем телом, как валами, и чувства обретенными крылами белеют, окружив Твой лик. Иль душу ты не видишь в этот миг, одетую и тишью и теплом? Ужель не зреет мой псалом, не ветках взоров Божьих вознесен? Когда сновидец Ты, так я — Твой сон. Изволишь встать — Твоею волей буду, царем великолепью Твоему и Града Времени седое чудо молчаньем звездных высей обойму.

* * * Нет, жизнь моя — не та пора крутая, где я миную будний бег минут. Пред собственной иконой вырастая, я — дерево, и только те уста я из уст моих, что прежде всех уснут. Я — пауза меж двух ладов. Едва ли они в Былом по-дружески живали: и смерти лад, второй глуша, с ним примирится в темном интервале, дрожа. А песня все же хороша.

* * * Когда бы вырос я в стране иной, где легче дни и где часы стройнее, Тебе там праздник создал бы вдвойне я, и не держал бы я Тебя рукой то строгою, то робкой от стыда. И там я не боялся бы, теряя Тебя — бескрайнее Всегда, — как мяч, швырнуть в пучину радости, чтоб, руки простирая, ловил Тебя кто-нибудь, и тогда Ты мог бы мимо, как миг, мелькнуть, о Сутей Суть. Я дал бы Тебе клинком сверкнуть или мог бы Тебя огнем в наизлатейший перстень замкнуть, и горел бы Ты в нем над белейшей рукой. Не в рост, не на стенке невесть какой — во все небо писал бы я образ Твой. Я обошелся бы с Тобой по-исполински: Ты рос бы горой, бушевал, как пожар или смерч морской, или сыскался бы Ты иной когда-то... Друзья мои далеки. Их смеха мне еле слышны раскаты. Птенцом большеглазым упал из гнезда Ты, и так беспомощно разъяты Твои жалкие желтые коготки (а руки мои Тебе велики). И каплю на пальце несу из колодца, кладу ее на клювик птенца и слышу: готовы у нас расколоться от страха сердца.

* * * Ты всюду мне живешь вещами всеми, с которыми я сам по-братски прост. Ты в малых тихо теплишься, как семя, в великих предстаешь в великий рост. То силы, тешась дивною игрою, блюдут в вещах смиренья строгий чин, растут в корнях, таятся под корою и Воскресеньем всходят у вершин.

* * * Голос послушника: Истекаю, истекаю, как песок меж пальцев течет. Чувствам нет ни конца ни краю, и по-своему каждое жжет. Нарвало. Пухнет. Больное ноет нутро. Боль же в самом сердце всего больше. Уйди! Умру в тишине. Авось наберусь я силы и станет так страшно мне, что ужас порвет мне жилы.

* * * Вот, Господи, гляди: Твой новый зодчий — вчерашний отрок. Он в опеке отчей молился, женственно персты сложив, и сим уже наполовину лжив. Ведь с шуйцей хочет разойтись десница, чтоб поманить или оборониться как бы единственной рукой. И, как голышик в глуби ключевой, чело еще вчера лежало. Его теченьем дней пообкатало, которое лишь то и отражало, как случай держит небо за судьбу. На лбу, пред суд нещадный представая, теперь толпится летопись земная, и ей пучиной будет приговор. И Ты откроешься до края, сияньем Книгу начиная, невиданную до сих пор.

* * * Люблю Тебя, Закон сладчайший. Ведь с тобой сражаясь, мы росли и зрели; тоска по дому Ты — мы с ней посмели тягаться, но ее не одолели; Ты — песнь, которую мы молча пели, Ты — лес, откуда выйти не сумели, Ты — сеть, в которой чувства-беглецы засели. С каким величьем приступил Ты к делу в тот день, когда замысел Свой посев! Мы разрослись под солнцем без предела — корнями вглубь, а ветви так воздев, что завершиться можешь ныне смело средь нас, и ангелов, и Приснодев. На скате неба руку укрепи, и то, что в нас темно Тебе, — терпи!

* * * Мы, люд рабочий — робкий, кроткий, хваткий, — Тебя возводим горним кораблем. Но вспыхнет вдруг пришлец зарницы краткой, и новою нас удивит он кладкой, и свет в умах останется по нем. Лезть на леса доводится не раз нам, а молотки в руках стучат с тоской, пока чела не поцелует час нам, примчав сюда всечающим и ясным Твоим посланцем, словно вихрь морской. И стук стоит сильней и беспрестанней, удары в горы — словно кирок крик. Лишь в сумерках приходит первый миг Твоих грядущих смутных очертаний. Бог! Ты велик.

* * * Ты так велик, что стоит мне с Тобой стать рядом, как меня не станет боле. Такой Ты мрак, что меркнет в жалкой доле у грани мрака мой светец слепой. И вал Твоей великой воли утопит каждый день мирской. И по плечо Тебе я лишь тоской. Стоит она, как ангел просветленный, чужой, и бледный, и неискупленный, крылом Тебя касаясь, как рукой. Безбрежный утомил его полет, где плыли луны бледный не внове; его к мирам знакомым не влечет, ведь у него они наперечет. Он хочет встать с крылами наготове, к Тебе вознесшимся, как огни, и знать, у лика Твоего в сени, не проклинают ли его они — Твои суровые седые брови.

* * * О, сколько ангелов — любого чину, взыскуя света, по пространству мчатся челом к Тебе о звезды достучаться! А мне, как я воображу картину, все кажется, что, обративши спину, они Твоей же мантии страшатся. Ты долго позлащенный был чужак. Лишь раз, когда, к Тебе вздымая лица, стал мрамор в пору давнюю молиться, царем комет изволил Ты явиться, и Свет сиял с чела, как Божий зрак, на краткий срок. И снова стало так, что словно уголь у Тебя десница, а рот, дышавший мной, — огромный мрак.

* * * То было в Микеланджеловы дни. Читал я, как он за морем творил, но, быв исполнен исполинских сил, в своей сени о неизмерности забыл. Он тот, кто возвратился всякий раз, как время; чувствуя последний час, собрать захочет все свое добро. Он бросит бремя то к себе в нутро, швырнет к себе под сердце, как в провал. Кто ж до него сей жизни не знавал? Ему она — как смутная махина, и он ее объемлет воедино... Но чужд Господь желаниям чужим. Он злобно любит Бога, а причина в том, что Господь недостижим.

* * * Ветвь дерева Господня над Италией уже отцвела. Быть без плода ли ей? Да! Истомилась и в корень пошла, в самом цвету она замерла и навеки плод умертвила. Была там у Бога одна весна, да сын Его — Слово, сполна воплотившееся, да обратившаяся к сияющему Дитяти сила. Все приносило дары. Пели ангелы той поры хвалы хорал. А Он благоухал Розой роз великой и круг смыкал с безродным каликой. Он, в разных ризах и многоликий, шагал по высоким глаголам времени.

* * * Любили в те века цветущую Отроковицу Присносущую, во страхе ставшую нежней, Ту, Плодоносицу грядущую, в Которой тысяча путей. Она, благою и пречестной, вручив рассвету дни Свои, была Царицею Небесной в Своем смиренном житии. И благовест во всем величье шел по домам в те времена, а думавшая по-девичьи, вся в ожиданье, как жена, склонялась к собственному чреву. Одним исполнясь — так, что рад был целый свет светить на Деву, как на зачавший вертоград.

* * * Но, словно были Ей гроздья лоз густые, и обветшалые аркады пустые, и отпетые литании невмоготу, Дева, тяжелая Вечнонесущим, обращала не к райским кущам, а к язвам грядущим Свою красоту. Опустились в тишине тишайшей чаши рук. Все не народился Величайший. Горе! Чуждый и горчайший ангелов оплот стоит вокруг.

* * * Вот так Ее писали. Особливо тот, кто, от солнечной тоски горяч, на круг холста возвел Ее стыдливо всесветной мукой, чистой и пугливой, а сам всю жизнь был плакальщик счастливый, которому ударил в пальцы плач. У скорбных уст Ее он покрывалом мук материнских счастливо прижат так, что уста улыбкою дрожат, и эту тайну светом небывалым все семь свечей не сокрушат.

* * * Но ветвью новой, шумен и широк, Бог-Древо возвестит, что лету срок, и будет зреть в такой стране, где глухо, в краю, где люди не лишились слуха, где каждый, мне подобно, одинок. Лишь одиночеству Господь открыт, щедрей Он одинокого дарит, чем одиночку. Ведь в любом колене Бог будет свой во множестве явлений, доколе не узрят все откровенней, как над верстами их суждений, их отрицаний, убеждений, сумнений их и утверждений, в ста бытиях все переменней единый Бог, как вал, встает. Псалом всяк зрящий запоет — последний, всеглагольный, горний: плод принесли Господни корни! Ступайте рушить колокольни! Дни станут тише и покорней, и встанет час, созрев. И вот: плод принесли Господни корни. Примите Плод!

* * * Не верю, чтоб она, смертишка та, кому мы каждый день глядим на темя, была бы нам забота и тщета. Ее угроза попросту пуста; еще живу, и строить есть мне время, и кровь в меня надолго налита. Мой глубже смысл, чем хитрая игра со страхом, что так смерти мил. И я — тот мир, где мор бродил еще вчера. У врат, как он, монахи-странники кружат; людей страшит монашеский возврат; не знаешь, тот ли возвратился брат иль двое? Десять? Даже больше ста? Знакома лишь — нага, желта, мертва — рука чужая, и ползет она одна, как будто у тебя из рукава

* * * А вдруг умру — куда же Ты-то? Я Твой сосуд (а вдруг разбитый?), я Твой настой (а вдруг пролитый?), почин, и промысел сокрытый, и риза драная Твоя. Нет без меня Тебе жилья, и смысла нет в Тебе нимало. С ноги снимаешь Ты устало сандалию — а это я. Твой взгляд, что на щеке моей в тепле покоился когда-то, как на подушке, взором брата, не вынесет моей утраты и ляжет скорбно в час заката на ложе из чужих камней. Вдруг я умру — тогда куда Ты?

* * * Ты еле шепчешь, прокопченный, в широком сне у очагов. Лишь время — знанью путь и кров. Ты — неосознанный и сонный от тьмы веков до тьмы веков. Молельщик робкий Ты и хворый, кем смысл вещей отягощен. Ты — слабый слог псалма, который, попав к басам могучим в хоры, тысячекратно повторен. Другому Ты не обучён: Не знал богатства никогда Ты, его толпы, его оков. Ты просто правды завсегдатай, мужик большой и бородатый от тьмы веков до тьмы веков.

* * * Послушнику: Вчерашний отрок, как смутился ты, что расточится сослепу на сладость вся кровь твоя, а вовсе не на радость. Невесты жди, жених, — из наготы и из стыда, невесты-срамоты. У страсти руки, как пороки, скрыты, и сны твои до плеч обнажены, и на иконах бледные ланиты огнями свеч обожжены. А чувства — гады. И на них взгляни ты! Они в клубок багровый свиты, от боя бубнов вслепь напряжены. И ты вдруг одинок, такой горючий в своих руках... Когда могучий в тебе не явит воли к чуду дух... . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но тут идет в крови твоей дремучей, как в дебрях уличных, о Боге слух.

* * * Послушнику: Тогда молись, как учит тот, кто сам из смуты возвратился к чудесам, изображая о чудесном часе святых величье на иконостасе, где красота на золотом левкасе [1], как меченосица, вступает в храм. Вот как молись: смысл сокровенный мой, уверуй, что тебя не обману я. Бунтует кровь, волнуясь и волнуя, но весь я создан из тоски самой. Великой правды надо мною гром, и холодеет жизнь в сени ее. С тобой впервые остаюсь вдвоем, и чувство девственно мое — робеющая глубина! Со мной в соседстве женщина одна, меня блазня, одежды износила. А ты с чужбины говоришь, и сила моя сполна за синь холмов устремлена.

* * * Я — хор молчащий. Воздвигаюсь смиреньем чувства в полный рост. Великим я Тебе являюсь, а в яви я и мал и прост. Среди коленопреклоненных вещей я еле различим. Они — стада в лугах зеленых, я им пастух на горных склонах, где вечер уж подходит к ним. Иду со стадом я назад под стук моста, слепой и старый, и вот в дыму от спин отары укрыт безмолвный мой возврат.

* * * Пойму ли, Боже, час Твой странный? Чтоб он свернулся в круг пространный, Ты голос подле поместил. Ничто Тебе предстало раной — ее Ты миром умастил. И в нас она исцелена. Ведь выпили века былого озноб и бреды из больного, и, зыблясь, чувствуем мы снова, как ровно дышит целина. Ничто нам служит ложем лож. Лежим мы, дыры закрывая, а Ты, куда и Сам не зная, под сенью собственной растешь.

* * * Кто движет руки многотрудней, минуя нищий град времен, державу скудную полудней, туда, где глуше и безлюдней лежит пустыня без имен, Тебя, благословенье будней, Тебя — благовествует он. Все сущее — одни молитвы, рукам лишь то творить дано, что молит их уже давно сойти для жатвы иль ловитвы, и благочестие из битвы самих орудий рождено. А время, облики меняя, идет, шумя как города, о нем мы слышим иногда, но вечным заняты мы, зная, что Бог обстал нас, как простая рубаха или борода. Как жилки в камне нас сжимая, порода Божия тверда.

* * * Нам имя — свечкой восковой о благостном огне. И тут поник я головой, суду представ еще живой, и вижу темный облик Твой: повис Ты гирей пудовой на мире и на мне. Из времени меня Ты спас, мой добрый, легкий Враг. Победа нежная в тот час из кроткой распри родилась, и длится Божий мрак. Теперь я Твой навек, и Ты меня, как сгусток темноты, прижал к себе рукой и слышишь, как мои персты, проходят, тихи и просты, как пущею — Твоей седой предвечной бородой.

* * * Свет — первое из слов Твоих. И время бысть. Молчал Ты веки. Второе было: человеки (мы в нем еще темны, как реки), и лик Твой вновь от дум затих. И не хочу я слов иных. Молюсь в ночи. Стань Тем, Который нем, как движения поток; Кого сновидец-ум повлек вписать навек во лбы и горы молчанья каменный итог. Укрой от гневного невежи, кто тайне Божьей супостат. Настала ночь у райских врат. Так стань же сторожем на веже, о Ком расскажут: бил в набат.

* * * Придешь, и двери неторопко откроются твоим стопам. Ты тише тех, кто ходит робко по притаившимся домам. И можно так с Тобой сродниться, что и не видно книги той, где украшается страница Твоею сенью голубой. Тебя ведь каждая вещица вещает мне на голос свой. Но часто в час моих стремлений всеобраз Твой дробится так, что Ты — как светлый бег олений, а я — тот бор, где бродит мрак. Ты колесо, где я, колени склоня, стою, и, как со ската, за спицей спица в ход пошла — все ближе мне и тяжела. А от возврата до возврата растут моей души дела.

* * * Пловцам и звонницам назло Ты бездонной высотой возрос. Ты кротко нам поведал, кто Ты. Но Ты растаял от немоты, когда поставил трус вопрос. Как сына, мог бы укачать я Тебя, противоречий бор, но исполняются проклятья, народам грозный приговор. Ты в первой книге и в иконе впервые был и ныне Сый [2], жил у любви и мук на лоне, железной правдой стал в Законе, и, всем умам представ на троне, Ты был творенья день седьмый. Погиб Ты в толпах, у которых все жертвы были — стылый прах, пока из алтаря Твои шорох не слышен стал на темных хорах и образом Тебя в соборах не препоясал новый страх.

* * * Тебя, Неведомого, брало робеющее время в круг. Твое чело мне возблистало, зане в единый час достало натуги дерзновенных рук. Черт ласковым касаясь глазом, я на препоны ринул разум, и, сам не знаю отчего, как будто терний торжество, — вились изгибы и валы, доколе не возликовала, невесть куда врываясь разом, икона смысла Твоего. Творенья мне не обозреть. Но чувствую: оно созрело. А отвернусь, так то же дело — хочу творить извечно впредь.

* * * Вот мой поденный труд. Над ним тень от меня, как на притине [3]. Молитвой, кистью ли долим, подобен листьям я и глине и сам — как праздник и в долине ликующий Ерусалим. Я, Боже, — гордый город Твой. Ты стоязык в моем глаголе, во мне молчит Давида воля. Сквозь сумрак гуслей я в юдоли дышал вечернею звездой. К восходу всяк мой путь направлен И если я людьми оставлен, тем больше я — собой одним Любым шагам в себе внимаю, и нет им ни конца ни краю, всем одиночествам моим.

* * * Иль сроду вы к себе не ждали врага с надеждой, города? О, если бы вас осаждали десятилетьями года! Чтоб вы и в голоде и в горе претерпевали вражий гнет! А враг — как роща на угоре и терпеливо ждет, что вскоре конец терпению придет. Глядите с крыши, встав у края, на стан, где рать его легла. И, неустанно возрастая, не шлет он к вам ни краснобая, ни беспощадного посла. И, стены молча прошибая тараном он вершит дела.

* * * Самозабвенный полет мой стих, и снова мне дом открыт. Я был псалом, а Бог — как стих в ушах еще звучит. Я снова стану тих и прост, а голос — нем и гол. И стал как молчаливый пост молитвенный глагол. Других я, точно ветер, тряс, окликнув их врасплох. И ангельский познал я час, где свет исчез, в Ничто умчась, а в глуби — темный Бог. И ангелы — последний вздох в Господней вышине, что из ветвей их создал Бог — им предстает во сне. И в черномощь Его они не верят так, как в свет, — и Сатана к ним в оны дни сбежал и стал сосед. В державе света он царит, и черное чело поверх небытия парит. Он молит мрака, а горит, как уголья, светло. Он — воссиявший бог времен, с них разогнавший мрак, кричит, скорбями уязвлен, смеясь от мук в кулак, и верит Время в то, что он один — владыка благ. Оно — кленового листа дряхлеющая плоть, презренной ризы красота, что сбросил с плеч Господь, когда скрываться привелось от всех веков Ему, доколе в сущее не врос Сам, до корней Своих волос, как в глубину и тьму.

* * * Ты лишь деянию открыт, руками освящен. А каждый помысел гостит в миру, и скорбен он. Додуман помысел любой, как вымысел, неся с собой предчувствие конца. Но как любовь и как разбой Ты пал на беглеца. Веди откуда хочешь речь! Где Ты — к чему мне знать! Последний из Твоих предтеч, я буду вслепь Тебя стеречь, не течь к Тебе, а ждать. Но, всем собой себя тая, Тебя встречаю так, что я не вем [4], кто Ты, кто я, и мы друг другу — мрак.

* * * Как схимой с постригом, бывало, встарь царей венчали лишь перед кончиной, так жизнь моя оделась благочинно. Уста лишились власти, и повинны мне царства, собранные воедино, и котомой они гнетут мне спину, и в помыслах еще я государь. Молитва все еще им — созиданье, такое, чтобы ужас и рыданье великой стали красотой, дабы не выдать, как страданье молитве предано святой, как всходит над молитвой той цветное куполов сиянье — зеленый, синий, золотой. И не утехи ль гуслей сонных и храмы и монастыри? По ним персты полуспасенных проходят в песнях вознесенных, а внемлют девы и цари.

* * * И Бог велит писать мне кровью:      Царям свирепость суждена.      Она есть ангел пред любовью.      Вхожу лишь по сему условью,      как по мосту, во времена. И Бог велит писать иконы:      Мне время горше всех скорбен,      и кинул я к нему на лоно      жену на страже, язвы, стоны,      в разгульном страхе вавилоны,      и смерти грозные законы,      и полоумье, и царей. И Бог велит мне — Будь Мне зодчий!      Я царь времен. Тебе же Я      лишь Сомыслитель твой, охочий      до иноческого житья.      На плечи лег тебе, как очи, глядящие от ночи к ночи, от Бытия до Бытия.

* * * Ныряли древле богословы в глухую ночь Твоих имен, и девы покидали сон, и кротких отроков покровы Ты серебрил, булатный звон. В Тебе, как в храмине певучей, брели, на песнь обречены, владыки вечные созвучий и милосердной тишины. Ты — тот вечерний час укромный, что стихотворцев согласит, в уста пробьешься речью темной, и каждый в песне неуемной Тебя величьем одарит. Ты к высям крылья гуслей двинул, воспрянул Ты, тишайший Бог. Твой древний ветер жарко ринул и всем вещам и нуждам кинул величия Господня вздох.

* * * Ты был рассеян и разлит пиитами. Но, Боже, буди! Я соберу Тебя в сосуде, и он Тебя возвеселит. Мне ветры спутниками стали. Ты Сам их на меня нагнал, и вот что там я увидал: слепцу Тебя, как чашу, дали, а чернь Тебя укрыла в дали, а нищий люд Тебя вздымал, и суть Твою, как Ночь в Начале, порой ребенок постигал. Ты видишь: я Тебя искал, я, кто рукой себя скрывает и, как пастух, бредет сквозь тьму (так помоги же Ты ему!). Толпа с пути его сбивает, а он свершить Тебя мечтает, дабы свершиться самому.

* * * Солнце тронуло собор крылом. Растет иконостас из плоти, и на святых висят милоти [5], а царские врата в полете раскрылись золотым орлом. Из позолоченных хором восходят в самый купол хором каменья надо всем собором, и самоцветный сей псалом молчит, припав к святым уборам, одетый тихим серебром. А дальше — ввысь, лицом бледна, вознесена, скорбя, как голубая ночь. Жена — привратница и тишина, — светла, как росный луг, Она цветет вокруг Тебя. А в купол Сын Твой низошел, как храма вышина. И Ты взойдешь ли на престол, чья тень мне так страшна?

* * * Я богомольцем в этот храм взошел смиренно, но Ты как студеный камень там, и тьмы Твоей полно. Семь свеч поставил к образам, и в каждом явлен Ты глазам, родимое пятно. Там между нищих я стоял, юродивых, слепых. Что ветер Ты — я то узнал из колыханий их. Мужик столетний бородат и темен был лицом. Он праотцам библейским брат, за ним такой же темный ряд, в их тьме Тебя обрел мой взгляд: Ты молча был открыт и рад явиться в нем и в них. Пустил Ты время в бег, и потерял Ты в нем покой. Мужик, нашед, кто Ты такой, кидает ввысь Тебя рукой, швыряет вниз, к земле сырой, и машет так весь век.

* * * Как в избушке сторож у окошка, вертоград блюдя, не спит ночей, так и я, Господь, Твоя сторожка, ночь я, Господи, в ночи Твоей. Виноградник, нива, день на страже, старых яблонь полные сады и смоковница, на камне даже приносящая плоды. Духовитые суки высоки. И не спросишь, сторожу ли я. Глубь Твоя взбегает в них, как соки, на меня и капли не лия.

* * * Любому Бог и с любым говорит, доколе его не сотворит. И тот, кто не начат, не слышит их в ночи Господней — Слов тучевых: Чувствами посланный, ступай к тоске своей на самый край и ризу Мне дай! За спиной у вещей как пожар запылай и тени вещей на Меня нагоняй, чтобы Меня совсем затемнило. Все да будет в пути: и лики и рыла, только нужно идти — всех чувств отрадой. Наша связь да не рвется. Близок тот край, что жизнью зовется. Он познается правдой. — Руку мне дай!

* * * Я был у сказителей, иноков и изографов, под икты тихих житии возглаголивших славу Твою. Но мне в видениях ветра, лесов и озер не возник Ты у христианства на самом краю землею пресветлой. Я разглашу Тебя и разгляжу, распишу Тебя лепо — и не золотом, нет, а обычным чернилом дубильным, ко страницам Тебя не пришью самоцветьем обильным, и образ зыбчайший из чувств моих будет бессильным, зане Ты простым бытием превзойдешь его слепо. Я вещи в Тебе только попросту поименую, про древнейших царей расскажу, про их славу земную, на листах моей книги пусть битвы вершат и деянья, ибо Ты им земля. Времена Тебе — солнцестоянья. Вспоминаешь Ты близкое лишь как далекие дали, и хоть бы сеяли лучше и глубже пахали — жатва Тебя еле тронет, и Ты услышишь едва ли, как сеятели и жнецы по Тебе прошагали.

* * * Стены смиренно Ты держишь темнеющим лоном. Авось дашь пожить еще час городам-вавилонам, и два уделишь для церквей и пустынных киновий [6], и пять — на спасенных и на усердье их внове, и семь — поглядеть за трудом землепашца поденным, прежде чем станешь опять и водою, и дикою пущей в час, когда страху предела несть, и Ты Свой образ бегущий из вещей захочешь унесть. Дай малый срок, и я буду вещи любить на пределе, чтобы легли у Твоих границ. Удели мне лишь семь, семь дней недели, никем не исписанных доселе семь одиночества страниц. Кому Ты книгу дашь, к семи листам тот будет целый век клониться снова, и с ним в руках писать Ты будешь Сам за богослова.

* * * Проснулся я в своих ночах, доверчив как дитя, дабы, забыв про тьму и страх, опять узрити Тя. Твоих исчислить перемен мой разум не могущ. Но веле [7] — в трепете времен — Ты сущ, и сущ, и сущ! Ты Муж, Младенец и Юнец и больше во сто крат. Я знаю: в том кольцу конец, что вечен в нем возврат. Спасибо, Сила из пучин, Твои круги мне — как притин, все тише и бездонней. Мне ныне будень стал простым, склоняясь ликом пресвятым во тьму моих ладоней.

* * * Что не было меня доныне — Ты знаешь? «Нет», — ответил Ты. И чую — из моей твердыни вовек не станет пустоты. Я больше сна во сне. Не мину! Лишь то, что рвется ко притину, — оно как свет, оно как звук, в Твоих перстах, как на чужбине, свободы ищет и поныне — и валится из Божьих рук. Теперь Тебе еще темней: в пустом просвете вырастая, возникла летопись земная из вечно слепнущих камней. А где еще каменотес? Одна громада ждет другую, и все каменья врассыпную — ни одного Ты не тесал.

* * * Свет громыхает на Твоей вершине, и пред Тобой вещей тщеславных племя. Оно лишь к вечеру Тебя найдет. Пространства нежность, полусумрак синий кладет ладони тысячам на темя, само стихает и смиренно ждет. Лишь нежностью и держат Божьи персты вселенную, которой тяжело. Выхватываешь землю из небес Ты. Ей у Тебя за пазухой тепло. Умеешь, Боже, Ты неслышно быть. Кто именами стал Тебя дарить, с Тобой соседствовать не сможет он. Как с гор, из рук Твоих приподнимая свой темный лик. Господня мощь немая нисходит нашим чувствам дать закон.

* * * Ты древле явлен в милостях всегда, радушный в каждом Божьем мановенье. И кто руки сомкнет в кольцо так, что тогда они крохотный мрак берут, тот сразу Твое ощутит дуновенье и, как на ветру, закрывает лицо от стыда. То ляжет он на камень, то привскочит, как делают другие, но смущен, Тебя он снова убаюкать хочет, боясь, что предал он чужим свой сон. Кто чувствует Тебя, в том нет гордыни И в страхе за Тебя, тоскуя, он бежит чужих, чтоб Ты незрим был ныне. То чудо, сущее в пустыне, исхода древнего закон.

* * * Вот страна ко всему готова в час, как день переходит грань. Что тоскуешь, душа? Молви слово, стань степью и далью стань. Нарастай, нарастай курганами, еле узнанной стариной, когда месячно над полянами, над давно забытой страной. Явись, тишина, в обличий вещей (выводи их из детства, и пойдут они за тобой). Стань степью простой и просторной! Авось в полуночном величии войдет Он, старый и черный, в мой чуткий дом по соседству исполинскою слепотой. Раздумье Его все пуще я вижу в уме моем. Внутри для Него все сущее — и небо, и степь, и дом. Лишь псалмы забыты, как вечер, потерялись вдали и, как век за веком, как ветер, из ушей человечьих ушли, из ушей на шумливом вече.

* * * Но чудится: как на дне, сберег я в своей глубине псалмы до последних созвучий. Из-за бороды плакучей молчит Он и рад бы собраться в лады, в напевную гладь. Прижмусь я к Нему, и — глядь! — псалмы Его заструятся и польются в Него опять.

 ^[1] Левкас — грунт под краску и позолоту.

 ^[2] Сый — Сущий, имя Бога (Исх. 3, 14).

 ^[3] Притин — предел.

 ^[4] Не вем — не знаю (слав.).

 ^[5] Милоть — одежда из овчины.

 ^[6] Киновия — монастырь (греч.).

 ^[7] Веле — наречие от «велий» — великий (слав.).

Назад	Наверх	Вперёд
	На Главную